СКУЛЬПТОР ГУСТАВ ЗЕМЛА увеличить изображение
СКУЛЬПТОР ГУСТАВ ЗЕМЛА

Будь, как взвитое знамя борьбы,

Будь, как в вихре крутящийся пламень!

В. Броневский

 

Первый номер журнала «Штука» («Искусство») открывается статьёй нового редактора Кшиштофа Костырко и фотографией пылающе-крылатой «Варшавы» Густава Землы. Статья и репродукция — это как бы две передовые, представляющие двуединый облик журнала: критико-теоретический и изобразительный.

Для своеобразной изобразительной декларации Густав Земла выбран как нельзя более удачно. Полнокровная реалистическая форма, в которой мощно звучит пластическая «мелодия» античности — и, тем не менее, форма, как бы разодранная, взорванная могучими тектоническими процессами, оплавленная немыслимым жаром, взметенная катастрофическими ураганами современности; страстностремительный порыв летящих пластических образов, всегда имеющих точный исторический и идеологический адрес, глубоко гуманистических по духу.

Иногда полёт и пламя как бы прячутся внутрь образа: «Длань взнесенная» — своеобразное «memento!» («помни!»). «Раскрытые ладони» — точный перевод на скульптурный язык древней мудрости, которая по-польски звучит пословицей: «Отварты длоне не тшимаем брони» («В открытых ладонях нет оружия»), жест, демонстрирующий мирные намерения и раскрывающий объятия дружбы. «Коперник», «Словацкий», «Марцелий Новотка», «Кароль Сверчевский» — все это работы, в которых полёт и пламя на первый взгляд скованы покоем статичной монументальной формы. Последняя, однако, не «надета» снаружи, а пришла изнутри — так верхний слой только что извергнутой лавы, остывая, сковывает пылающий и бушующий поток.

Мощные волны сотрясают грудь «Распростершего руки», волны, водовороты, вихри, бугры, никак не совпадающие с анатомией, на глазах как будто перемещающиеся, мечущиеся, — рвущиеся наружу богатырские силы души, готовые лазерной вспышкой выплеснуться из глаз; лицо, череп «Предостерегающего» — здесь пламя уже разорвало оболочку, но не ушло, а тоже отвердело — сила, порыв, вихрь воссоединились с мудростью...

Густав Земла. Открытые ладони. Бронза.
Густав Земла. Открытые ладони. Бронза.

Как правильно отмечают некоторые авторы, для Землы не прошли бесследно внимательные штудии римского портрета. Но в его портретных работах эти реминисценции — лишь своеобразные «присадки» и «флюсы», помогающие получить чистый металл современной большой формы. Здесь то же бушующее внутри пламя, затвердевающее в броню. Но это уже не просто пламя деяния и порыва — это пламя творческой мысли и воли, формирующее великие открытия и народные движения.

Густав Земла не боится прибегать к приёмам лобовым, даже вроде бы наивным: лицо Коперника, суровое, замкнутое, и — грудь его: открытая для всех душа с овеществлённой в материале скульптуры гелиоцентрической системой мира — гениальным открытием, которое он подарил человечеству.

Густав Земла. Коперник. Бронза.
Густав Земла. Коперник. Бронза.

 

Итак, полёт и пламя — вот доминанта творческого стиля Землы даже там, где обобщённая форма выражает статику, покой, где замысел несёт с собой проникновенную лиричность мудрое предостережение, мужественную скорбь.

 

Грозные события второй мировой войны, когда они докатились до родины Землы, он встретил 8-летним мальчишкой. Художественное образование получил в Варшавской академии, профессором и проректором которой он сейчас является. Учился у Людвики Ничовой и Францишека Стрынкевича.

Особенно сильное влияние оказал на него Стрынкевич. Изысканно-ясным композициям последнего в высокой степени присуща внутренняя наполненность формы, идущая от античной традиции. Собранность, ритмическая «дисциплинированность» его работ послужили своеобразным «аккумулятором» для творческих потенций Землы.

Импрессионистическая «нервность» раннего Дуниковского и строгая архитектоничность его позднейших работ; чёткие ритмы скульптур Адама Процкого, участника Варшавского восстания; сплав трагедии и просветлённого лиризма в работах Станислава Хорно-Поплавского, который почти на тридцать лет старше Землы... А разве не близок духу его творчества памятник «Героям Варшавы» (1966) Мариана Конечного или его же «Дедал и Икар» (1966)? Творчество Землы типично и естественно для современной бурно растущей Польши. И одновременно — глубоко индивидуально как эстетическое явление.

 

Отмечают близость отдельных аспектов творчества Землы к пластическим «приёмам» Бурделя. Вероятно, это справедливо. В пластике его скульптур, как и у Бурделя, живёт внутренне присущее ей ощущение тревоги и динамизма. Но есть и не менее важные отличия. Одно из них заключается в мере и характере личного начала. Произведения Землы при всей монументальной реалистичности образов — это своеобразные страстные исповеди. Недаром некоторые его обобщённые образы, не являющиеся конкретными портретами, в действительности автопортретны — как, например, в «Длани взнесённой». Но это то качество личного, которое некогда заставило Гейне сказать, что трещина, расколовшая мир, прошла через его сердце.

 

...И упорно — в разных образах, по внешне разным поводам — он рассекает грудь своих скульптур, а иногда и горло, и лицо, и череп, и весь торс. Но — странно! — эти зияющие «расщелины» не лишают скульптурные образы цельности и жизни — как порой не умирают вулканы после первого, десятого, сотого извержения... Наоборот — эти образы обретают новую, более высокую и вещую жизнь, подобно пушкинскому Пророку.

 

...И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнём,

Во грудь отверстую водвинул.

 

Таков варшавский памятник «Погибли—непобеждённые» (героям-варшавянам 1939—1945 гг.): поверженный воин с рассеченной грудью, падая, ещё держит щит, ещё прикрывает своим богатырским телом дымящуюся баррикаду... Памятник так монументален, настолько общезначим в своих пластических и предметны метафорах, что звучит куда шире своего и так могуче-широкого, но всё же ограниченного Варшавой конкретного содержания.

Густав Земла.  Памятник «Погибли—непобеждённые». (героям-варшавянам 1939—1945) Бронза, камень. 1973 г.
Густав Земла. Памятник «Погибли—непобеждённые». (героям-варшавянам 1939—1945) Бронза, камень. 1973 г.

Четыре материала-стихии образую в пластическом контрапункте памятник: воплотившаяся в гранит пылающая баррикада и булыжники варшавских улиц, покрывшие курган под которым — останки погибших бойцов. Над ними — воплощённое в бронзу бессмертие их подвига. Рядом — живой огонь. И вокруг — зелень вечно возрождающейся жизни во имя бессмертия которой они пали...

 

Стоит на Украине, в Яремче, памятник героям-ковпаковцам, созданный народным художником республики академиком Василием Бородаем почти в одно время с памятником «Погибли—непобеждённые». Здесь в годы войны прикрывал отход партизанской армии Сидора Ковпака отряд бойцов во главе с комиссаром Рудневым. У входа в ущелье погибли все до единого, но не пропустили врага. И вот ныне боец-ковпаковец снова стоит здесь во весь рост, но уже в бессмертной бронзе, и в его высоко поднятой руке автомат как бы перечёркивает для врага проход меж гранитных глыб. А среди первоначальных вариантов фигуры есть и такая: смертельно раненный, уже поверженный на землю боец всё ещё преграждает путь врагу, сжимая в руке винтовку, и видно, что не выпустит он её и после смерти...

Так при всех национальных и индивидуальных различиях в пластическом строе сходные события, идеи и цели порождают сходные образы.

Василий Бородай. Памятник героям-ковпаковцам в Яремче. Бронза.
Василий Бородай. Памятник героям-ковпаковцам в Яремче. Бронза.

 

В творчестве Землы есть черты, роднящие его — не только идейно-тематически, но и пластически — и с Иваном Шадром, и с Верой Мухиной.

Из ныне живущих и работающих он удивительно близок к Ивану Кавалеридзе, скульптору старшего поколения (который всего лишь на десяток лет моложе Ксаверия Дуниковокого). То же своеобразное соединение мощи и порыва с реалистической выверенностью и полновесностью форм. А иногда — как в памятнике Марцелию Новотке Землы и знаменитом святогорском «Артёме» Кавалеридзе — даже и почти «текстуальное» совпадение в трактовке и членениях скульптурных объёмов, хотя Земла знает своего старшего украинского коллегу лишь по немногим воспроизведениям в журналах. ...

Приблизительно три десятилетия отделяют замысел Памятника шлёнским повстанцам на горе св. Анны * Ксаверия Дуниковского от замысла Памятника Шлёнским восстаниям, установленного ныне в Катовице, Густава Землы. Одни события, одно мировоззрение, один и тот же идейный пафос. Но как на этот раз не похожи друг на друга эти памятники!

Только ли в различиях творческих индивидуальностей здесь дело? Оба памятника стоят на возвышенности, у обоих «архитектурное пространство» необъятно. Их легко окинуть взглядом, и от этого особенно отчётливо выступает историческая принципиальность этих различий. Но прежде чем о них говорить, напомним: всякий монумент — это памятник не только тем событиям, которым он непосредственно посвящён, но и эпохе, в которую установлен. Таков один из аспектов многозначности монументальных образов.

Ксаверий Дуниковский. Памятник силезским повстанцам на горе Св. Анны. Катовицы. 1946-1955 гг.
Ксаверий Дуниковский. Памятник силезским повстанцам на горе Св. Анны. Катовицы. 1946-1955 гг.

 

В отличие от траурного мемориала Дуниковского, в памятнике Землы нет архитектуры в обыденном смысле этого слова. Нет ни одного призматического или вообще строго геометрического объёма. Нет и человеческих — опять-таки в обыденном смысле — образов. Его памятник — это Крылья, напоминающие о Нике-Победе. Три летящих Крыла — три восстания; три взвиваемые ураганным ветром Знамени; вздуваемое им Пламя. И летят эти Крылья, эти Знамёна, это Пламя — в три разные стороны. Как будто не просто ветер несёт их, а смерч. И не надо подыматься к ним, как к мемориалу Дуниковского, по ступеням — стоят они прямо на мостовой, без постаментов, на плинтах, которые являются нижними завершениями скульптурных объёмов. Памятник здесь — не мавзолей, не убежище. Три Крыла, три Знамени, три Пламени, три монументальных пилона. А может быть, это развевающиеся на грозовом ветру куски савана? И перед нами ещё и памятник силезским ткачам, тоже поднявшимся против своих поработителей — ещё 130 лет назад? Вспомним знаменитую «Песню силезских ткачей» Гейне: она о том, что ткачи ткут саван старому миру...

Скульптор Густав Земла, архитектор - Войцех Заблоцкий.  Памятник Шлёнским восстаниям в Катовице. Бронза. 1965 г. фото: Анджей Богач
Скульптор Густав Земла, архитектор - Войцех Заблоцкий. Памятник Шлёнским восстаниям в Катовице. Бронза. 1965 г. фото: Анджей Богач

И неважно, что Земла не думал о таком прочтении памятника. Ведь видят же в нём ещё и куски антрацита — напоминание о шлёнских горняках, основной движущей силе восстаний, — хотя и такого образного значения автор в памятник не вкладывал. Потому столь же правомерно видеть в нём и Знамёна Победы, реющие над поверженным фашизмом. А отсюда совсем уж недалеко до дней, когда был установлен памятник...

В Шлёнских Крыльях Землы всё ёще гудит ветер — как напоминание о том, что гроза может вернуться... И люди должны слышать этот ветер даже среди своих повседневных дел. Вот почему здесь нет стилобата. Едва завидев памятник, человек обнаруживает, что он уже с ним и в нём. Стилобат его — мостовая, по которой ходят люди, ездят машины.

 

Следующим после Памятника Шлёнским восстаниям в Катовице был памятник Владиславу Броневскому — революционеру и поэту, установленный в Плоцке (1972). Обращённое к далям лицо Броневского — удивительно живое, с характерной нижней губой, мечтательно-добрым выражением прищуренных глаз «Гляжу я с горы на Крулевский лес...» И нисколько не мешает этому живому лицу, что оно тоже вырастает из крыльев-знамён. А может быть, из распахнутой ветром книги или из воли его родной Вислы?

 

Я на Вислу вернусь, я вернусь —

                                                не иначе,

посмотрю, как струится вода,

погляжу на листву и, наверно, заплачу...

 

Ассоциации могут возникать без конца — и здесь, как в других памятниках Землы, монументальный образ широк и многозначен. Но в любой образной ассоциации будет обязательно присутствовать образ Броневского — его боевая поэзия, его темперамент. В этом — мастерство монументалиста: сделать памятник многозначным, но не утратить основной образный стержень. Тогда памятник будет семейством образов.

Крылатая голова Броневского, подобно серафиму, летит над землей, над лесом, над рекой, над долиной, над миром, над временем...

 

Я вижу и тополь и поле...

О Польша, как ты мне близка!

Наполнен и счастьем и болью,

Я слов поднимаю войска.

 

Крылья, знамёна, пламя, волны — всё так, но прежде всего это монументальная скульптура: все её объёмы, их соотношение и конфигурация «работают» на образ.

Густав Земла.  Памятник Владиславу Броневскому в Плоцке. Бронза, гранит. 1972 г.
Густав Земла. Памятник Владиславу Броневскому в Плоцке. Бронза, гранит. 1972 г.

 

С творчеством Землы советского зрителя познакомила персональная выставка, приуроченная к 30-летию провозглашения Народной Польши. Она побывала в Москве, Киеве, Баку, Тбилиси. Но и в выставочной экспозиции Густав Земла остается прежде всего монументалистом. Каждая работа

взывает здесь к архитектуре, рвётся на открытое пространство. Монументальность «в крови» скульптур Землы. Таков его творческий мир, его измерения и ритмы.

 

В упомянутой выше статье К. Костырко справедливо отмечает, что смелые формальные новации, если они имеют хорошо попятный народу контекст, часто не только не мешают идейно-эмоциональному воздействию памятников, но и усиливают это воздействие. Трудно придумать лучштую иллюстрацию к этой мысли, чем памятники Землы.

И дело здесь не только в контексте — не в том, скажем, что пылающе-крылатая «Варшава» заставляет трепетать сердца людей не только и не просто потому, что героизм сражающейся Варшавы стал достоянием истории. Образ здесь работает «сам по себе», самой художественной сутью своей, способной раскрыться людям, хотя он и воплощен в смелой, но-новаторски решённой пластической метафоре.

 

Густав Земла может как угодно смело разрывать и трансформировать образы — существенной основой их всегда остаются формы самой натуры: её конструкция и структура, её жизненная наполненность. «Земла прежде всего — творец памятников,— пишет в предисловии к каталогу выставки скульптора в Катовице (1972) искусствовед Ксаверий Пивоцкий,— а это значит, что он отнюдь не прикован к одним лишь своим переживаниям, а обращается к ценностям общечеловеческим, общественным, народным, которые близки нам всем. Означает это также такую трактовку скульптурной формы, которая бы придавала ей твердость скалы и была так же доступна восприятию зрителя, как героическая песнь, как народное предание, опирающееся на архетипы извечных человеческих переживаний».

Завершает Пивоцкий свое предисловие короткой и ёмкой формулой, которая очень точно определяет сложную цельность творчества скульптора, конкретные черты её неповторимой индивидуальности — и реалистическую наполненность монументальной формы, одухотворённой чувствами и идеями современности, и её романтический полёт, её «пропитанность» ощущением стремительного движения: «Искусство Землы черпает из прошлого, живёт настоящим и мечтает о будущем».

Выставка произведений Густава Землы познакомила советского зрителя не только с одним из наиболее талантливых и своеобразных творцов монументальных образов в сегодняшней Польше — она помогла ощутить напряжённый пульс всего современного польского искусства — яркого, живого, стремительно развивающегося.

 

З. Фогель

 

* Трижды на протяжении 20—30-х годов шлёнские (силезские) горняки и другие трудящиеся подымались против своих поработителей.

 

Журнал «Декоративное искусство СССР» № 7.  1974 г.