Как-то один московский художник сказал своему товарищу: «Поезжай на «Академичку» — будешь человеком». Это случилось еще в начале 1950-х годов.

Не раз слышал и я подобные советы от друзей, которые говорили, что работать там очень хорошо, есть для этого все условия: мастерские, жильё, питание, натурщики, инвентарь различный и т. д. И директор Пётр Николаевич Козельский, удивительный человек, хорошо примет, устроит.

 

Тогда я абсолютно не представлял себе, что это такое «Академичка», поэтому тянул с отъездом, хотя у меня не было мастерской и вообще никаких условий для работы: все холсты хранились в жилой комнате.

Хоть и жалко было расставаться с Москвой, всё же я в 1957 году наконец собрался на «Академичку», о которой так много слышал и куда меня влекло скорее простое любопытство.

 

На станцию Леонтьево приехали рано, около станции грязь непролазная. Было начало весны. Нас, нескольких художиков, у поезда встретили на двух подводах: в одной упряжке рыжая лошадь, в другой — серая (или вернее Серый, изображённый впоследствии во многих произведениях). «Тоска,— подумал я,— такую грязь я мог бы найти и около моей деревни под Москвой».

Владимир Гремитских «Серый у конюшни» картон, масло; 48,5х69,5 см

Нагружены мы были изрядно: этюдники, подрамники, краски, одежда. Пробултыхались на подводах примерно с километр, потом перебрались на грузовую машину—«полуторку», которая ждала нас. Ехали мимо села Леонтьево со старой церковью, мимо деревни Деревково.

 

В машине с нами оказался «гид», без передыху рассказывавший обо всём, что попадалось на пути. «Вот растараторился»,— подумал я, и вскоре машина остановилась для отдыха. Какой-то парнишка в очках первым спрыгнул с машины и сразу же стал гонять по дороге ледышку. Это был молодой художник Вячеслав Шумилов из Калинина.

Тронулись дальше. «Гид» опять включился в работу, продолжая своё повествование с ударением несколько на «о». «Отдохнул бы маленько»,— сетовал я: хотелось повнимательнее посмотреть кругом, не отвлекаясь,— всё было интересно. Деревни вроде бы, как у нас, в Московской области, и в то же время чем-то отличаются: небольшие окна значительно выше от земли, и дома напоминают большие скворечники. Кругом берёзы, дорога делает неожиданные повороты, справа от неё — Мстинское озеро, огромное, широкое, открывающее необъятные дали.

«Гид» сообщил, что мы приближаемся к «Академичке» — проезжали дом отдыха «Валентиновка» с причудливым зданием, окрашенным в розовый цвет, с белыми наличниками. Вскоре показалась деревня. «Вон «Академична», восьмигранник показался»,— сообщил тот же голос.

Да, вид был действительно волшебный. А потом подумалось: вот там, на этом пятачке с «восьмигранником», в доме, что стоит рядом, жил и работал когда-то Репин.

С «гидом» познакомился я позже, им оказался симпатичный человек, художник-пейзажист из Иванова Вячеслав Фёдоров.

 

Навсегда запомнил первую встречу с П. Н. Козельским в тот яркий мартовский солнечный день. Небо было синее-синее, и под этим небом — его синие глаза, и не знаешь, что синее: небо или глаза. Петр Николаевич — моложавый, подтянутый. Походка быстрая, как бы вприпрыжку — уж очень лёгкая. Голос звонкий, высокий. «А может быть, это не директор, он должен быть посолиднее»,— подумалось мне. «Располагайтесь здесь, в комнате направо»,— сказал он, когда мы прошли солнечную, светлую застеклённую веранду, ту, которую запечатлят в холстах многие художники, и «уедут» эти холсты в разные уголки нашей России.

Казанчан Корюн Геворкович «Портрет Петра Николаевича Козельского» Холст, масло. 1970-е гг.

Я на знаменитой «Академичке»! Только теперь понимаешь, что такое Козельский для «Академички», для художников, которые были там и ещё будут. И что такое «Академичка» для Козельского, действительно, как говорят, понятия эти стали неразделимыми. Наблюдательный, мгновенно оценивающий обстановку, неповторимо острый на слова. В трудную минуту может поднять дух, настроение, что-то посоветовать, отпустить добрую шутку. «Ну как у вас там дела на горизонтах Тверской губернии?» — встретил он однажды уставших, не очень весёлых после дороги калининских художников. Или: «Ну, орел, приехал»? — сказал он своему знакомому, далеко не молодому человеку и тут же предложил место, где можно устроиться, отдохнуть с дороги. Дело у него спорится. О сотрудниках и художниках знает всё необходимое для работы, требует с каждого так же, как и с себя. Память прекрасная, обещанное всегда выполняет. Голос его всюду слышен на территории: в 7 часов утра он всегда уже на пятачке перед зданием дачи. «Пошевеливайся»,— крикнет кому-нибудь из замешкавшихся сотрудников. Пётр Николаевич интересуется абсолютно всем, помнит и знает каждую картину художников — всё создавалось на его глазах. Посещает просмотры в конце потока, заходит в мастерские и почти безошибочно определяет «окончательно» и «бесповоротно», что хорошо, что плохо, какая картина будет на выставке, какая нет. Он прекрасный организатор.

Особенно бывало у него много хлопот, когда отправляли картины в Москву на очередную выставку. Для того, чтобы поставить картины на машину, увязать, приглашали художников Николая Сысоева и Женю Щербакова. И тогда, будьте уверены, работы по пути не сломаются, не испортятся. Упаковка, увязка холстов — сложный ритуал. Обстановка при этом была какой-то возвышенной, торжественной. И в центре всего, конечно, Козельский. В то время картины, доставленные с «Академической дачи», как правило, выставкомами принимались хорошо и составляли костяк любой выставки — всероссийской или всесоюзной.

А как Пётр Николаевич рассказывает о войне, о своём танке, в котором воевал! Образно, живо. Представляешь всё, как наяву. «Дорогой Пётр Николаевич, запишите все эти воспоминания о боевой жизни для нас, для себя»,— уговаривали его каждый раз, когда начинался очередной рассказ. А вспомнить ему есть что. Особенно в день 9 мая.

 

Мастерские в том 1957 году, когда я приехал на дачу, были в старом здании, где находилась канцелярия и где принимал посетителей Козельский, а также в новом здании, которое построено несколько позже. Работали по 5—6 человек (не то, что теперь) в мастерских размером 30 квадратных метров и не жаловались. Ведь у нас было всё — мастерская, бесплатная натура, краски, холст, подрамники и, главное, жаждущие работать в основном над картинами художники.

В каждой мастерской стояла печка, создававшая особый уют. Множество рисунков, этюдов висит по стенам — подсобный материал.

Владимир Гремитских «Мастерская в Академичке» оргалит, масло; 76,5х96,5 см. 1960-е годы

А для разрядки делались постановки на улице: портрет или запряжённые в сани Серый или Рыжий. Какое счастье! И так каждый день с утра до вечера.

Заходили друг к другу, обменивались впечатлениями, радовались хорошему этюду, интересно начатой картине.

 

Для отдыха устраивали всевозможные игры: зимой хоккей на льду с лучшими вратарями Иваном Рыбачуком с одной стороны, с другой— Володей Гавриловым. Были лучшие нападающие в двух командах: Олег Румянцев, Николай Комиссаров, Сергей Ткачёв, Володя Токарев и другие.

 

Летом волейбол. Площадку закладывали после приезда сразу, в первую очередь, деловито, серьёзно, основательно, с метром в руках, точно выдерживая по всем правилам ширину и длину. Никто никого не заставлял, все сами делали, кто что мог. Уж тут близко не подходи. Главные в этом — Комиссаров, Сергей Ткачёв, Козельский, остальные — помощники. В сборной команде играли Николай Комиссаров, Алексей Ткачёв, Александр Гродсков, Сергей Ткачёв, Лёша Фокин, Валентин Хохрин, Гриша Зорин, Володя Гаврилов и Козельский, постоянно игравший третьим номером. Иногда брали меня, но потом «бросали» на очень важный участок — осуществлять судейство.

За это неоднократно получал нарекания, даже с намёками на угрозы со стороны противников и их болельщиков не из «Академички». Болельщики приходили из многих ближних деревень и домов отдыха. Трудно было удержаться, чтобы малость не подсудить своим, но, надо сказать, некоторые из нашей команды играли отлично — Николай Комиссаров, Алексей Ткачёв.

Трудно сейчас поверить, но художники выигрывали даже у сборной Вышнего Волочка, готовящейся к спартакиаде. Все ребята там, как на подбор — рослые, молодые, 18— 19 лет, отличные прыгуны и... проигрывали. Нет, художники, если захотят, всё могут.

Во время игры на площадке делалось нечто невообразимое. Наши болельщики «блажили» с такой силой, что слышно было во всей округе. «Академична» гордилась своей командой. Скажите, например, в то время художнику-волейболисту, что у него этюд не очень удался, он это переживёт, но если вы ему скажете, что он в волейбол плохо играет, то можете стать его врагом.

 

Обычно ждали приезда Николая Комиссарова. «Вот приедет Комиссаров, тогда поиграем в волейбол...» Разговор о нём я часто слышал. В Калинине он играл за одну из команд. Хотелось и мне познакомиться с этим легендарным игроком. Увидел его неожиданно, на волейбольной площадке. Высокий, худощавый, с мощными мышцами, с широкими плечами. Передвигался по площадке легко, делал высокие прыжки и наконец — решительный удар по мячу.

Я узнал его сразу, по рассказам. Играл он с «противником» зло, настойчиво, не зная усталости, до победы. В игре преображался, как бы собирался в пружину, и если рядом с ним кто-то играл послабее, то и за этого игрока выдерживал нагрузку. Если проигрывал, не очень сердился, не кричал, не нервничал.

В жизни Николай был простым, доброй души человеком. В любую минуту мог помочь товарищу, когда трудно. Увлечение спортом никак не мешало ему серьёзно работать и создать замечательную картину «Партизаны».

Писал к ней этюды в самый мороз, да ещё под вечер. Этюды, сделанные на «Академичке», стали украшением его персональной выставки в Калинине, прошедшей с успехом. Было показано много картин, и я поразился: когда он успел всё это «сотворить»?

Его картины, пейзажи, натюрморты после экспонирования на российских, всесоюзных, областных выставках «осели» в музеях страны. Картина «Партизаны» и некоторые другие ныне находятся в областной картинной галерее г. Калинина. Вот вам и знаменитый волейболист «Академички».

Николай Комиссаров «Осенний вечер» 1956 г. Холст, масло. 69х145 см. Тверская областная картинная галерея

После игры, хорошей физической нагрузки и работа спорилась. Появлялись как бы дополнительные силы, резервы. И снова этюды, рисунки, опять этюды... Быстро пролетали два месяца потока, приближался просмотр, оценивающий итог всей проделанной работы. Самый ответственный момент. Как отнесутся к работе? Ведь в комиссии такие солидные художники, как В. Гаврилов, братья А. и С. Ткачёвы, Ю. Кугач, А. Грицай, В. Загонек, В. Токарев, А. Левитин.

 

Около картин шел откровенный разговор, делали замечания, критиковали остро, но дружелюбно, так что после этого не опускались руки, а наоборот появлялся стимул для дальнейшей работы. Если картина шла удачно, оставляли на второй и на третий потоки (ещё по два месяца), пока она не была окончательно завершена. Наконец-то всё выверено, всё продумано, и можно отправлять ееёвместе со всеми на выставку в Москву.

 

Алексей и Сергей Ткачёвы мало кого пускали в мастерскую, особенно в начале или середине работы над картиной. Лишь перед самым её завершением по даче проходил такой, например, слух: «Ох, руки, разламывающие хлеб, Ткачи здорово написали». Хотелось всем взглянуть. И когда посмотришь, так оно и есть: сильно, впечатляюще. Только один человек мог беспрепятственно входить к ним всегда— мой сын Саша, 4-х лет. Он подходил к их двери, стучал и громко кричал: «Сергей, открой, дай облу». Дверь сразу открывалась. Саша, довольный, шёл к столу, брал воблу, ещё прихватывал из баночки малосольный рыжик и счастливый уходил.

 

Однажды летом мы сидели втроём: Алексей и Сергей Ткачёвы и я на травке возле старой деревянной баньки. Хрустели щавелем и столбунцами. На воде играли сильные солнечные блики. Алексей сказал: «Вот красиво, а как это написать, как выразить, какими красками?» Все задумались. Позже солнечные блики я увидел в их картине «Прачки». Сколько света, воздуха, шума, крика, смеха, ощущения плеска воды! Для нас тогда это было открытием. Радовались успеху, рождению талантливой картины, по нескольку раз приходили её смотреть. Она заняла достойное место на выставке в Москве — искрилась, сверкала, дышала свежестью.

Братья Ткачевы

Как-то Сергей зашёл ко мне в мастерскую и предложил следующее: «Давай так, мы с Лёшей зайдём к тебе и скажем всё о твоей картине, поругаем, покритикуем (я работал тогда над картиной «В людях»), а потом ты зайдёшь к нам и покритикуешь нашу картину (теперь широко известную «Между боями»).

Я согласился. Когда они пришли ко мне, то сначала слабо, как бы издалека, а потом так «навалились», что у меня руки опустились. «Вот это друзья,— подумал я,— покритиковали. Ну ладно, завтра к ним зайду и наговорюсь от души». Настроение у меня было такое, что хоть ставь картину «вверх ногами» и начинай всё заново. На следующее утро зашёл к ним и сказал об их картине всё как есть, забыв обиду. А позже понял — вот это и есть школа! Часто ли мы высказываем откровенно друг другу свои мысли, сомнения, радости, критические замечания, чтобы потом ещё больше уважать друг друга? Во всяком случае, мне такая беседа очень помогла и не только для картины, но и в размышлении о простых человеческих отношениях.

Братья Ткачевы

Володя Гаврилов однажды утром после завтрака подошёл ко мне и попросил, чтобы я закрыл за ним дверь в мастерскую на замок на несколько часов и чтобы всем говорил: «Гаврилов уехал в город». Так делали не только он, но и другие художники. И правильно!

«Академическая дача» — бойкое место. Часто приходят в мастерские совершенно незнакомые люди из города, из окрестных домов отдыха. Хотя здесь бывают организованные просмотры, заранее оговоренные с художниками.

И вот в таком уединении Гаврилов находился дней шесть. На седьмой день, худой, небритый, усталый, с радостным скрытым огнём в глазах пригласил меня в мастерскую посмотреть картину. На мольберте стоял большой холст. На первом плане изображены две фигуры на берегу большой полноводной реки, какая бывает при весеннем разливе. По воде плыли небольшие куски льда, у берега — лодка. Прямо на земле сидела девушка, в колени ей уткнулся солдат. «Так, расставание или разлука»,— подумал я про себя. Дальше, за рекой,— берег и полоска неба. Гамма серебристая. Написано широко, раздольно, плотными мазками. Работа была на полном ходу. В цвете попадание снайперское, да и по настроению, по теме полотно было превосходно.

Я ему сообщил об этом и вышел. Буквально через два дня Володя пригласил меня снова — я вошёл и оторопел. На мольберте стояла совсем другая картина. Неужели это тот самый холст, который я видел накануне? Сначала я огорчился, потом удивился, наконец восхитился. Новой картиной была ныне известная — «За родную землю».

Владимир Гаврилов

А на следующий день, ясный, летний, солнечный, можно было наблюдать: примерно на середине озера в ослепительно белой рубашке, контрастно выделяющейся на фоне «плотной», зеленоватой воды и тёмной зелени дальнего берега, видимого против света, сидел в лодке человек, тщательно выбритый, с чёрными волосами и усиками. Было в нём что-то беззаботное, но он сосредоточенно ловил удочкой рыбу.

Фигура Володи на реке воспринималась как изваяние. И, может быть, в тот самый момент, когда он сидел в лодке, в голове его рождалась новая мысль, новая идея, рождалась дотоле невиданная композиция, и казалось, где-то рядом звучали мелодии Чайковского в фортепианном исполнении, которые он так любил.

И мало кто догадывался, что этот человек в ослепительно белой рубашке, с дымящейся сигаретой в руке всего через несколько дней стал старше, повзрослел, стал более мудрым, приобрёл новое качество. Хотя для посторонних он оставался таким же симпатичным человеком, рыбаком. Кстати, в отношении улова рыбы: Володя не любил, когда у кого-нибудь из знакомых он был удачнее. О своём улове всегда старался рассказать в самых радужных красках.

К своим работам Гаврилов был очень строг. Помню, на одну из московских выставок на Кузнецком мосту он подал хороший портрет девушки с гитарой. Картину дружно приняли и повесили на самом видном месте, возле сцены — в то время каждый художник мечтал, чтобы тут была показала его работа. Гаврилов внимательно посмотрел на свой портрет и сказал, что ему не правится цветовое отношение гитары к стене. И каково же было удивление всех, когда он сам снял эту работу и увёз домой. Таким был Володя Гаврилов.

 

Мы с Валентином Сидоровым медленно идём со стороны восьмигранника к новым мастерским, разговариваем, смотрим на деревья, сквозь которые синеет небо. Спешить никуда не хочется, опять смотрим, опять беседуем. «Быть непохожим трудно»,— как бы между прочим сказал он. Ему ли думать об этом! Он во всём непохож и неповторим с детства, юности, да с самого рождения! А потом попросил: «Ну-ка, посмотри на солнышко немножечко». Смотрю. «Зачем»?—спрашиваю. «Да для картины, просто интересно, какое выражение лица в это время, как щурятся глаза». Вот так!

Идёт и тут же присматривается, что можно оставить на мысленно скомпонованном холсте, а от чего можно отказаться для большей выразительности. Глаза у него огромные, внимательные, чуть ироничные, всё видят, всё замечают. Любит сидеть где-нибудь незаметно на травке, подложив под себя ногу, так ему удобно. Перед ним — этюдник и светлый мир с бесконечными далями.

Валентин Михайлович Сидоров

Воспоминания эти — только маленькая часть, крупица того, что можно рассказать о работе в ранние годы в доме творчества «Академическая дача». Вспомнить о всех моих товарищах, с которыми вместе работали, в небольшой статье практически невозможно — так много было интересного. Что ни художник, то колоритная фигура. Поэтому я поделился лишь небольшой частью того, что запомнил из первых лет моего пребывания на даче.

«Академическая дача» многим помогла стать большими художниками. Научила работать над самым сложным жанром живописи — тематической картиной, помогла стать настоящими живописцами, познать законы современной живописи, следуя традициям мастеров прошлого — Репина, Сурикова, К. Коровина, Врубеля. На даче приходит познание колорита, гармонии цвета как чего-то существующего вечно в природе. Найти эту гармонию — задача истинного художника. Кроме того — и это очень важно — «Академическая дача» помогает развить лучшие качества человека: доброту, честность, справедливость, скромность. Словом, помогает быть человеком.

 

Николай Новиков, Москва

Журнал «Художник» №6, 1984 г.